Материалы книги «Дети войны — духом сильны» под общей редакцией Барнаульской городской общественной организации ветеранов (пенсионеров) войны, труда, вооруженных сил и правоохранительных органов.

О начале войны.

Я родилась 25 августа 1926 года и жила в Ленинграде до 29 марта 1942 года.

Все члены нашей семьи, кроме меня, работали.

В сентябре мы ходили в школу, но не учились, а выполняли поручения, потом здание школы стало госпиталем и были ли где-то занятия, я не знаю.

7 сентября 1941 г. моя одноклассница Ира и я возвращались из школы домой и с уверенностью говорили, что победим – тут сомнений нет, но вот как долго продлится эта борьба. Мы, конечно, и представить не могли реального срока.

Дошли мы до угла улиц Херсонской и Исполкомской и разошлись по домам, которые хоть и были на разных улицах, но находились рядом.

Ночью 8 сентября была первая крупная бомбёжка города.

Утром я услышала от соседей (мы жили в коммунальной квартире), что тот дом, где жила Ира, разбомбили. Побежала на Исполкомскую, дом стоит целёхонек. Забежала в подъезд, а между третьим и пятым этажами пустота, и нет Ириной квартиры, и ни Иры, ни её сестрёнки, ни мамы.

Это был первый сильный удар войны. Первая бомбёжка, начало блокады.

Как-то меня не коснулись очереди за хлебом. Они были только в первый месяц после введения карточек. Тогда ещё были силы, чтобы стоять и ждать, привезут или не привезут хлеб. А уже в конце сентября я знала, что в определённое время в близлежащей булочной хлеб будет и что там есть аптекарский разновес и свои граммы я обязательно получу. Когда стало 125, то именно 125 и получал.

Мама разрешала мне его съедать за три приёма и стараться что-то ещё при этом пить, и как бы ни хотелось мне всё поглотить, понимала: мама права – так правильно.

У нас в буфете было немного круп, немного макарон, сколько-то муки, сахара, 3 баночки варенья, чай, соль. Так что до ноября я что-то к вечеру варила, и всегда был горячий чай, старалась, чтобы дома было чисто и уютно. Из экзотических кушаний надо вспомнить о лепёшках из горчицы и холодце из столярного клея. Порошка горчицы оказалось в магазинах много, и я знаю, что и соседи делали горчичные лепёшки. Порошок горчицы надо долго промывать, пока он не станет почти белым затем слить всю воду и прямо на буржуйке печь лепёшки. Они были горькими, но есть можно было, и голод немного отступал.

Столярного клея у нас оказалось 10 плиток. Незадолго до войны у нас дома сломался стул и папа купил его для починки. Так у нас оказался клей, который, если жиденько развести, становился съедобным. Последняя плитка в красивых блюдечках на новогоднем столе была в качестве угощения. На сладкое мы пили пектусин – лекарство от кашля. Мама была фармацевтом, и им в аптеке разрешали брать его понемногу на праздник.

Новый год этот был особенным со всех сторон. Например, по просьбе родителей, я отрезала свои толстенные длинные косы. Мама и папа видели, что именно мои волосы тянут из меня драгоценные жизненные силы. На столе у нас стояло две свечи. Это был единственный наш источник света.

Зимой водопровод не работал. Воду можно было брать только в Неве, а она была довольно далеко, и я, в основном, заготавливала воду из снега. Требовалось её много, и без работы я почти не бывала. Надо ведь было поискать топливо, чтобы «накормить» печурку. Отлично горела мебель и дубовый паркет – то дерево, которые можно было найти у разбомбленных домов. Жарко горели старые галоши. В слякотном Ленинграде галоши были у всех, и в коридоре нашей коммунальной квартиры стоял целый сундук, в котором нашлось много этого добра – почему-то жильцы квартиры складывали отслужившие галоши в него, не выбрасывали, и в блокаду они сгодились для отопления жилья.

У нас дома была большая и хорошая библиотека, но никогда книги не летели в буржуйку. Они для меня были по-своему живые, и просто друзья.

Папа умер от голода 8 марта 1942 года. За несколько дней до смерти он сказал, что ему очень хочется попить воды, а не талого снега. Так случилось, что мой двоюродный брат (мы жили все вместе в одной комнате) был как раз дома, и мы, взяв санки и 2 ведра, отправились на Неву.

Надо сказать, что у нас ни у кого в семье не было зимней обуви. В Ленинграде это не было нужно. Но зима 1942 года была чрезвычайно холодной, и мы старались как-то утеплить то, что было. Так, у тёти были ботики из тонкого фетра, которые до войны надевали на туфли с каблуками. Их то и приспособили для меня. Я накручивала несколько старых газет и ныряла в эти ботики. На Неву за водой для папы я тогда отправилась в них.

Спуск к воде был скользкий, но мы довольно быстро подняли ведёрки, привязали к санкам и отправились в обратный путь. Не обратили внимания на дорогу, и на каком-то камушке санки перевернулись. Вернулись к Неве. На этот раз дошли до ворот нашего дома. Чтобы зайти в подъезд, надо было пройти через ворота в арку и во двор. Мы привычно переступили перекладину ворот и потянули санки за собой. Вода выплеснулась на землю, попала в мой ботик и в ноги брата. Я быстренько вытрясла воду, обулась и посмотрела на брата, тот на корточках сидел, прижавшись к стенке. «Я больше не могу», — сказал он. «Папа хочет пить», – ответила я и отправилась назад. Через несколько минут я увидела, что он идёт за мной. И все же мы привезли воду. Хватило попить всем. Так война научила меня быть упорной и доводить дело до конца, иначе не выжить.

В марте же по радио попросили людей принять участие в городском воскреснике. Меня порадовало то, что так много людей смогли выйти и чем-то тюкать об лёд. День был относительно тёплый и не по-ленинградски солнечный. Люди радовались друг другу, переговаривались, улыбались. Живы люди – жив город. Мы боремся, с уверенностью подумала я.

У Эммы Михайловны двое детей, трое внуков и две правнучки. Она по-прежнему занимается любимым английским, но уже как репетитор, увлекается росписью и с удовольствием проводит время с родными. Никакого секрета такой энергичности у Эммы Михайловны нет, она говорит: «Главное – это не просто выжить, а быть живым!»

Автор: Фербер Эмма Михайловна