Сборник «Наше военное детство», Алтайский государственный колледж.

Галина Дмитриевна Московченко 1937г. рождения.

Преподаватель математики БМСК

Когда война началась, мне было 4,5 года, и я жила в Сталинграде (сегодня Волгоград). Мама с папой работали на тракторном заводе, я ходила в детский садик. Была я вредной девчонкой, нахальной, крикливой и бесстрашной. Могла сесть на  подоконник и орать, просто орать назло всем. Мне не нравилось в садиковской группе, не нравилось, как воспитатели к нам относились. Я могла убежать из детского сада на проходную завода и ждать там родителей. Мама поначалу радовалась мне, а потом стала шлепать за то, что я сбегала из детского сада. А  сбегала я лишь потому, что кто-то назвал меня плохой девочкой, и я  стала вредничать – сбегать. Может, вот эти черты отчаянности, самостоятельности помогли мне выжить, помогли смотреть на войну бесстрашными глазами. Конечно, самого начала войны я не помню, но я потом, позже, я поняла, что идет война, и она вошла в мою память.

Помню: все вокруг плакали, когда мужчин на фронт провожали. помню фашистские налеты — они чаще всего бывали ночью… На стене висело большое круглое радио, которое сообщало о налете, и тогда мы убегали  в подвал. Я постоянно маме напоминала: «Мама, а ты приготовила продукты в подвал? Мам, я лягу в чулках, ты меня не раздевай, лягу, как есть, чтобы раз – и в подвал, если вдруг упадет бомба». Я очень боялась бомбы.

Окно нашего дома выходило на ул. Дзержинского, где стоял ему памятник, далее, на возвышенности,  был расположен поселок и там был базар. Мы туда ходили за продуктами. Сейчас на базаре продают курицы — тушки, а тогда, в войну, продавали живых кур. Сейчас сумки, в которых носят продукты, закрыты, а тогда всё носили в сеточках. Пустую сеточку можно было носить в кармане, очень удобная «авоська». Как-то мы с мамой шли  с базара, в сетке у нас была живая курица. Мама что-то забыла, вернулась, а мне дала в руки сетку с курицей и быстро ушла. Я не удержала сетку, и курица, прыгнув на землю побежала в этой сетке… прыг-прыг. Я растерялась. Мама, конечно, поймала ее: помогла сетка.

Порой, когда мы ложились спать, внезапно радио сообщало: «Воздушная тревога, воздушная тревога…». И мы, быстро вскочив, бежали в подвал. Однажды бомбили поселок, в котором люди жили в двухэтажных бараках. Как будто с неба летели фугасные бомбы, напоминающие горящие доски или большие свечки. Погибли очень многие сельчане, их хоронили… Вывозили их с верхнего поселка к заводу, потом на кладбище везли на подводах – целая вереница подвод, на которых либо четыре гроба маленьких, либо больших два. Все плакали, и я тоже. Так мое сердце, сердце ребенка научилось страдать. Было очень жутко, страшно и печально.

Еще один налет помню. Недалеко протекала речка Мечетка, возле которой мы сажали арбузы. Они у нас были навалены по всей комнате, я садилась на них и каталась, за что получала шлепки: могла раздавить, а надо было беречь, чтобы питаться. Смотрю в окно в сторону бахчи и вижу: какие-то простыни белые спускаются по лучу света, а это немцы спускались на парашютах. Потом говорили, что их поймали и куда-то увезли.

Из окна также был виден маленький деревянный магазин, где продавались вкусные конфеты-подушечки. Я то и дело маму просила: «Пошли в магазин, пошли в магазин». И вот однажды мама взяла меня из садика, мы поднялись на наш 4-й этаж, только мама открыла ключом дверь, как ее, дверь, выхватило вдруг из маминых рук. Она быстро схватила меня, прижав к себе мою голову, и понеслась со мной вниз. Она так прижимала мою голову, что  я подумала: голова останется у мамы. Оказывается, бомба попала вот в этот магазин, и волной вышибло дверь в тот момент, когда мы к ней подошли. Страшно было.

Помню, мы жили в подвале, а рядом с детсадом жил дядя Гоша, который уезжая (мы его провожали), отдал нам ключи от своей квартиры, чтобы мы там ночевали. Но  мама решила пойти домой, в подвал своего дома. Было темно. И мимо нас какие-то красные точки пролетали. Вжик…вжик…чши…чши…Мама взяла меня на руки, и я, любопытная, глазела на них, а надо почему-то было скорее-скорее бежать от этих точек, которые пролетали мимо нас. «Мама, что это за точки пролетают?» Мама, не отвечая, быстро бежала. И уже когда я  выросла и вышла замуж, я рассказала об этом мужу, и он сказал, что это были трассирующие пули.

Когда мы пришли с мамой в подвал, женщины ругали маму, почему она не осталась в доме, мог же погибнуть ребенок или она сама Остался бы ребенок без матери. Казалось бы, своего горя хватало, но люди переживали и заботились не только о себе, но и о других. Помню, в подвале сильно пахло валерьянкой – я этот запах вспомнила, когда уже взрослой стала пить валерьянку. Во время налетов, наш дом ходуном ходил.

Однажды папа пришел и сказал, что завод эвакуируется. Мама сказала, что она никуда не поедет: она была беременна. Но  в  городе нельзя было оставаться: опасно. Мы поехали на речной вокзал, нам нужно было переехать на другой берег реки в палаточный поселок. Было очень много людей, спешивших переправиться побыстрее. (Когда моя дочка пошла в первый класс, мы поехали с ней в Сталинград. Я хотела увидеть это место и показать своей дочке. Думала, что увижу знакомые землянки, но увидела кругом клумбы красивейших цветов.) И мы сидели, и ждали своей очереди. И вдруг – налет! Папа схватил маму, меня, а сам сверху закрыл нас собой.

Когда начало светать, нас стали переправлять на другую сторону Волги. И вот одна баржа отошла, наша, за нами еще… На следующей за нами барже ехала моя воспитательница из группы детсада с двумя сыновьями. Мы как-то успели пристать к берегу, а в их баржу попала бомба… Воспитательница осталась жива, она сильно плакала, потому что у нее маленький сынок утонул – он был моим ровесником.

Рыбы плавали вверх животами. Мы поселились в шалаше из веток на берегу речки Ахтубы. Платком папа с мамой ловили рыбу и на таганочке жарили. Вместо сковородки и кастрюли – согнутый лист железа. Выдавали муку, и мама пекла пресные лепешки. Помню, лежала в шалаше и смотрела на небо. Вижу, пролетают самолеты  и светятся огни: желтые, красные, зеленые. Я спросила папу: «Это бомбы?» Нет, ответил он, это сигнальные огни, они спокойные, это все нормально, все хорошо. Потом пришел дядя Гера, взял папу, и они пошли взрывать какие-то цеха завода, собирать документы. Папы не было две ночи – мама плакала. Потом вернулся папа, и мы переехали в село Ахтуба, где нас разместили в каких-то белых домах, напоминающих мазанки. Натопили печку, нагрели воды, помылись, искупали меня. Сказали, что поживем немного здесь и вернемся в Сталинград. Оказалось, что когда наступила ночь, нам нужно было уходить, отступать.

Налет. Я иду и плачу. Приехали на какую-то станцию, откуда нас отправили всех в убежище, а затем на поезд. Вагоны, в которых нам предстояло ехать, возили раньше лошадей, — очень маленькие вагоны. Мы заселились в них – и снова налет. Было приказано – выйти, но мы не вышли. Поезд тронулся. Потом я узнала: разбомбили всю станцию и последний вагон. Ехали трудно и долго. Хлеба не было. На остановках папа выходил и где-то добывал хлеб. Приносил маленькие кусочки и раздавал всем.  Было немного муки, поэтому на остановках выходили и пекли лепешки. И вот так мы доехали до г. Барнаула. На привокзальной площади был памятник Сталину с девочкой на руках. Поселили нас в железнодорожном деревянном двухэтажном клубе на привокзальной площади. Обед готовили на улице. Жили потом на ул. Партизанской, училась в 25-й школе. Обуви не было, ходила босиком по песку.

Однажды мы идем по берегу р. Пивоварки, слышим музыку, веселье, флаг висит. «Что это за веселье?» — спрашивает мама. «Война кончилась!» Все радовались. Плакали. Люди стали собираться у клуба, чтобы потом идти на демонстрацию, а я качалась на качелях, пела песню. Мне было 9 лет.